***

 
В какой-то миг неуловимый, 
неумолимый на года, 
я поняла, что нелюбимой 
уже не буду никогда. 

Что были плети, были сети 
не красных дат календаря, 
но доброта не зря на свете 
и сострадание не зря. 

И жизнь - не выставка, не сцена, 
не бесполезность щедрых трат, 
и если что и впрямь бесценно - 
сердца, которые болят. 

1978

*** Не оглядываюсь в прошлое и не мучаю мечты. Знаю я, что ты хорошая и единственная ты. Но не правило, не истина, не разгадка и расчёт, а строка, что не написана, что, как ток, в крови течёт. И поведанная вроде нам до былиночки любой, всё же ты безмерна, родина, — как искусство и любовь. Ни былыми рукопашными, — память сердца теребя, — ни засеянными пашнями не ответишь на тебя. Ни заздравными под горькую в годовщины красных дат, ни наивною подгонкою под какой-нибудь стандарт. Ты — к открытию открытие, первозданная моя. Ежедневное отплытие в незнакомые моря. Не готовое решение, не остывшее литьё, а свержение, свершение, завершение моё. [1974]
*** Был день прозрачен и просторен и окроплён пыльцой зари, как дом, что из стекла построен с металлом синим изнутри. Велик был неправдоподобно, всем славен и ничем не плох! Всё проживалось в нём подробно: и каждый шаг, и каждый вздох. Блестели облака, как блюдца, ласкало солнце и в тени, и я жила — как слёзы льются, когда от радости они. Красноречивая, немая, земля была моя, моя! И, ничего не понимая, «За что?» — всё спрашивала я. За что такое настроенье, за что минуты так легли — в невероятность наслоенья надежд, отваги и любви? За что мне взгляд, что так коричнев и зелен, как лесной ручей, за что мне никаких количеств, а только качества речей? Всей неуверенностью женской я вопрошала свет и тень: каким трудом, какою жертвой я заслужила этот день? Спасибо всем минутам боли, преодолённым вдалеке, за это чудо голубое, за это солнце на щеке, за то, что горечью вчерашней распорядилась, как хочу, и что потом ещё бесстрашней за каждый праздник заплачу. [1974]
Двое У поезда, застыв, задумавшись - в глазах бездонно и черно, - стояли девушка и юноша, не замечая ничего. Как будто все узлы развязаны и всё, чем жить, уже в конце, - ручьями светлыми размазаны слезинки на её лице. То вспыхивает, не стесняется, то вдруг, не вытирая щёк, таким сияньем осеняется, что это больно, как ожог. А руки их переплетённые! Четыре вскинутых руки, без толмача переведённые на все земные языки! И кто-то буркнул: - Ненормальные! - Но сел, прерывисто дыша. К ним, как к магнитной аномалии, тянулась каждая душа. И было стыдно нам и совестно, но мы бесстыдно всё равно по-воровски на них из поезда смотрели в каждое окно. Глазами жадными несметными скользили по глазам и ртам. Ведь если в жизни чем бессмертны мы, бессмертны тем, что было там. А поезд тронулся. И буднично - неужто эта нас зажгла? - с авоськой, будто бы из булочной, она из тамбура зашла. И оказалась очень простенькой. И некрасива, и робка. И как-то неумело простыни брала из рук проводника. А мы, уже тверды, как стоики, твердили бодро: - Ну, смешно! И лихо грохало о столики отчаянное домино. Лились борщи, наваром радуя, гремели миски, как тамтам, летели вёрсты, пело радио... Но где-то, где-то, где-то там, вдали, в глубинках, на скрещении воспоминаний или рельс всплывало жгучее свечение и озаряло всё окрест. И двое, раня утро раннее, перекрывая все гудки, играли вечное, бескрайнее в четыре вскинутых руки! [1974]

***

Я полюбила быт за то, 
что он наш общий быт, 
что у меня твоё пальто 
на вешалке висит. 

За тесноту, за тарарам, 
где всё же мы в тепле, 
за то, что кофе по утрам 
варю лишь я тебе. 

За то, что хлеб или цветы, — 
привыкла я с трудом! — 
приносишь вечером и ты, 
как птица в клюве, в дом. 

Пускай нас заедает быт, 
пускай сожрёт нас, пусть, — 
тот, где в твоих ладонях спит 
мой очумелый пульс. 

Тот, где до нас нет дела всем, 
где нет особых вех, 
где по-московски ровно в семь 
он будит нас для всех. 

[1980]

***

Люби меня! 
 Застенчиво, 
боязно люби, 
словно мы повенчаны 
богом и людьми... 

Люби меня уверенно, 
чини разбой — 
схвачена, уведена, 
украдена тобой! 

Люби меня бесстрашно, 
грубо, зло. 
Крути меня бесстрастно, 
как весло... 

Люби меня по-отчески, 
воспитывай, лепи, — 
как в хорошем очерке, 
правильно люби... 

Люби совсем неправильно, 
непедагогично, 
нецеленаправленно, 
нелогично... 

Люби дремуче, вечно, 
противоречиво... 
Буду эхом, вещью, 
судомойкой, чтивом, 

подушкой под локоть, 
скамейкой в тени... 
Захотел потрогать — 
руку протяни! 

Буду королевой — 
ниже спину, раб! 
Буду каравеллой: 
в море! Убран трап... 

Яблонькой-дичонком 
с терпкостью ветвей... 
Твоей девчонкой. 
Женщиной твоей. 

Усмехайся тонко, 
защищайся стойко, 
злись, 
 гордись, 
 глупи... 
Люби меня только. 
Только люби! 

[1980]

Ожидание

Кто-то ночью хлопает, лопочет... 
То ль сверчки настроили смычки, 
то ли это, вылупясь из почек, 
листья разжимают кулачки? 

У природы есть своё подполье — 
как людей, её не обвиню: 
то девчонкой принесёт в подоле, 
то дурнушкой сохнет на корню. 

Жаль травы, которая завязла 
в страхе, чтоб метели не смели. 
Жаль травы, которая завяла, 
слишком рано выйдя из земли. 

Слишком рано или слишком поздно... 
Но, ни в чём природу не виня, 
не хочу ни мудрости обозной 
и ни скороспелого огня. 

Побывав в дозоре и в разведке, 
испытав судьбу на сто ладов, 
лето, подожги зелёным ветки! 
Безгранично. Прочно. До плодов. 

[1980]

***

Не ходи за мной, как за школьницей, 
ничего не сули. 
И не хочется, и не колется — 
не судьба, не суди. 

Я ещё ничуть не вечерняя, 
я пока на коне. 
Я ещё такая ничейная — 
как земля на войне. 

Не держи на леске, на поводе, 
на узде, на беде, 
ни на приводе, ни на проводе, 
ни в руках и нигде! 

Всё, что вверено, что доверено, 
разгоню, как коня. 
Ой, как ветрено, 
ой, как ветрено 
в парусах у меня! 

Не кидайся лассо набрасывать — 
я тебе не мустанг. 
Здесь охота — дело напрасное 
в этих вольных местах. 

Сквозь вселенную конопатую — 
чем бы ты ни смутил — 
я лечу, верчусь и не падаю 
по законам светил. 

У меня своё протяжение, 
крупных звёзд оселки... 
Ну а вдруг 
 твоё притяжение — 
не узлы, не силки? 

И когда-нибудь мне, отважась, ты 
скажешь так, что пойму, — 
как тебе твоя сила тяжести 
тяжела одному... 

[1980]

Мальчишки, смотрите, вчерашние девочки, 
подросточки — бантики, белые маечки — 
идут, повзрослевшие, похудевшие... 
Ого, вы как будто взволнованы, мальчики? 

Ведь были — галчата, дурнушки, веснушчаты, 
косички-метёлки... А нынче-то, нынче-то! 
Как многоступенчато косы закручены! 
И — снегом в горах — ослепительно личико. 

Рождается женщина. И без старания — 
одним поворотом, движением, поступью 
мужскому, всесильному, мстит за страдания, 
которые выстрадать выпадет после ей. 

О, будут ещё её губы искусаны, 
и будут ещё её руки заломлены 
за этот короткий полёт безыскусственный, 
за то, что сейчас золотится соломинкой. 

За всё ей платить, тяжело и возвышенно, 
за всё, чем сейчас так нетронуто светится, 
в тот час, когда шлёпнется спелою вишенкой 
дитя в материнский подол человечества. 

Так будь же мужчиной, и в пору черёмухи, 
когда ничего ещё толком не начато, 
мальчишка, смирись, поступай в подчинённые, 
побегай, побегай у девочки в мальчиках! 

Мы молоды. У нас чулки со штопками. 
Нам трудно. Это молодость виной. 
Но плещет за дешёвенькими шторками 
бесплатный воздух, пахнущий весной. 

У нас уже - не куклы и не мячики, 
а, как когда-то грезилось давно, 
нас в тёмных парках угощают мальчики 
качелями, и квасом, и кино. 

Прощаются нам ситцевые платьица 
и стоптанные наши каблучки. 
Мы молоды. Никто из нас не плачется. 
Хохочем, белозубы и бойки! 

Как пахнут ночи! Мокрым камнем, пристанью, 
пыльцой цветочной, мятою, песком... 
Мы молоды. Мы смотрим строго, пристально. 
Мы любим спорить и ходить пешком... 

Ах, не покинь нас, ясное, весеннее, 
когда к нам повзросление придёт, 
когда другое, взрослое везение 
нас по другим дорогам поведёт. 

От лет летящих никуда не денешься, 
но не изменим первым «да» и «нет». 
И пусть луны сияющая денежка 
останется дороже всех монет. 

Жизнь - наковальня. Поднимайте молоты! 
На молодости - главные дела. 
Мы молоды. Мы будем вечно молодо 
смотреться в реки, в книги, в зеркала... 

Быть женщиной - что это значит? 
Какою тайною владеть? 
Вот женщина. Но ты незрячий. 
Тебе её не разглядеть. 
Вот женщина. Но ты незрячий. 
Ни в чём не виноват, незряч! 
А женщина себя назначит, 
как хворому лекарство - врач. 
И если женщина приходит, 
себе единственно верна, 
она приходит - как проходит 
чума, блокада и война. 
И если женщина приходит 
и о себе заводит речь, 
она, как провод, ток проводит, 
чтоб над тобою свет зажечь. 
И если женщина приходит, 
чтоб оторвать тебя от дел, 
она тебя к тебе приводит. 
О, как ты этого хотел! 
Но если женщина уходит, 
побито голову неся, 
то всё равно с собой уводит 
бесповоротно всё и вся. 
И ты, тот, истинный, тот, лучший, 
ты тоже - там, в том далеке, 
зажат, как бесполезный ключик, 
в её печальном кулачке. 
Она в улыбку слёзы спрячет, 
переиначит правду в ложь... 
Как счастлив ты, что ты незрячий 
и что потери не поймёшь. 

...И когда наступает пора осознать непричастность, 
умираю в глаголе - протяжном, как жизнь: «распроститься». 
Потому что прощаюсь ещё до того, как прощаюсь. 
Ничего нет больней и печальней таких репетиций. 
Мы в плену у предчувствий, что всё же - увы! - не обманны. 
Телепаты, предтечи потомственных телепророков... 
Ухожу от тебя - как ребёнок уходит от мамы, 
от родного порога - к речным норовистым порогам. 
Знала: больно родить. А теперь знаю: больно рождаться, 
Только трижды больней оттого, что в рождественской муке 
расстаюсь до того, как и вправду пришлось бы расстаться, 
потому что разлука и есть - это чувство разлуки. 
Расстаюсь, неизбежность конца проживая заране, 
от безумного горя лишь яростней и бесшабашней. 
А потом это будет - как просто на белом экране 
кадры жизни чужой, прошлогодней ли, позавчерашней. 
Но одно меня греет, как греет в землянке печурка, 
и тогда я иду - конькобежкою - кругом почета: 
может быть, ты поймёшь, к ритму сердца прислушавшись чутко, 
что везде, где я буду, - лишь мы, неизбежно и чётко. 
Ты пойми меня, ту, оперённую, полную силы, 
без школярской покорности, - о, да простит мой наставник! - 
всё, что в сердце носила, и всё, что под сердцем носила, 
обретёт свою плоть, наконец-то настанет, настанет! 
Ощути этот мир, как твоё и моё государство... 
Как торопятся мысли, как трудно прослеживать путь их! 
И, ещё не простившись, готова сказать тебе: - Здравствуй! - 
Всё, как было, хотя всё, как не было, всё так, как будет. 
Но... Собравшись в комок перед страшным прыжком в непричастность, 
замирает душа, зная трезво, что ждёт её вскоре. 
Не простившись с тобой, я горюю, с тобою прощаясь, 
Потому что предчувствие горя и есть - это горе. 

Из первых книг, из первых книг, 
которых позабыть не смею, 
училась думать напрямик 
и по-другому не сумею. 

Из первых рук, из первых рук 
я получила жизнь, как глобус, 
где круг зачёркивает круг 
и рядом с тишиною - пропасть. 

Из первых губ, из первых губ 
я поняла любви всесильность. 
Был кто-то груб, а кто-то глуп, 
но я - не с ними, с ней носилась! 

Как скрытый смысл, как хитрый лаз, 
как зверь, что взаперти томится, 
во всём таится Первый Раз - 
и в нас до времени таится. 

Но хоть чуть-чуть очнётся вдруг, 
живём - как истинно живые: 
из первых книг, из первых рук, 
из самых первых губ, впервые. 

Мне говорила красивая женщина: 
«Я не грущу, не ропщу. 
Всё, словно в шахматах, строго расчерчено, 
и ничего не хочу. 
В памяти - отблеск далёкого пламени: 
детство, дороги, костры... 
Не изменить этих праведных, правильных 
правил старинной игры! 
Всё же запутанно, всё же стреноженно - 
чёрточка в чертеже, - 
жду я чего-то светло и встревоженно 
и безнадёжно уже. 
Вырваться, выбраться, взвиться бы птицею 
жизнь на себе испытать... 
Всё репетиции, всё репетиции, 
ну а когда же спектакль?!» 
...Что я могла ей ответить на это? 
Было в вопросе больше ответа, 
чем всё, что знаю пока. 
Сузились, словно от яркого света, 
два моих тёмных зрачка. 

Постарею, побелею, 
как земля зимой. 
Я тобой переболею, 
ненаглядный мой. 

Я тобой перетоскую, 
переворошу, 
по тебе перетолкую, 
что в себе ношу. 

До небес и бездн достану, 
время торопя. 
И совсем твоею стану - 
только без тебя. 

Мой товарищ стародавний, 
суд мой и судьба, 
я тобой перестрадаю, 
чтоб найти себя. 

Я рискну ходить по краю 
в огненном краю. 
Я тобой переиграю 
молодость свою. 

Переходы, перегрузки, 
долгий путь домой... 
Вспоминай меня без грусти, 
ненаглядный мой. 

Россию делает берёза. 
Смотрю спокойно и тверёзо, 
ещё не зная отчего, 
на лес с лиловинкою утра, 
на то, как тоненько и мудро 
берёза врезана в него. 

Она бела ничуть не чинно, 
и это главная причина 
поверить нашему родству. 
И я живу не оробело, 
а, как берёза, чёрно-бело, 
хотя и набело живу. 

В ней есть прозрачность и безбрежность, 
и эта праведная грешность, 
и чистота - из грешной тьмы, - 
которая всегда основа 
всего людского и лесного, 
всего, что - жизнь, Россия, мы. 

Берёзу, как букварь, читаю, 
стою, и полосы считаю, 
и благодарности полна 
за то, что серебром чернёным 
из лип, еловых лап, черёмух, 
как в ночь луна, горит она. 

Ах ты, простуха, ах, присуха! 
Боюсь не тяжкого проступка, 
боюсь, а что, как, отличив 
от тех, от свойских, не накажут 
меня берёзовою кашей, 
от этой чести отлучив... 

А что, как смури не развеет 
берёзовый горячий веник, 
в парилке шпаря по спине... 
Люби меня, моя Россия. 
Лупи меня, моя Россия, 
да только помни обо мне! 

А я-то помню, хоть неброска 
ты, моя белая берёзка, 
что насмерть нас с тобой свело. 
И чем там душу ни корябай, 
как детство, курочкою рябой, 
ты - всё, что свято и светло. 

Мой рыжий, красивый сын, 
ты красненький, словно солнышко. 
Я тебя обнимаю, сонного, 
а любить - ещё нету сил. 

То медью, а то латунью 
полыхает из-под простыночки. 
И жарко моей ладони 
в холодной палате простынувшей. 

Ты жгуче к груди прилёг 
головкой своею красною. 
Тебя я, как уголёк, 
с руки на руку перебрасываю. 

Когда ж от щелей 
 в ночи 
крадутся лучи по стенке, 
мне кажется, что лучи 
летят от твоей постельки. 

А вы, мужчины, придёте - 
здоровые и весёлые. 
Придёте, к губам прижмёте 
конвертики невесомые. 

И рук, калёных морозцем, 
работою огрублённых, 
тельцем своим молочным 
не обожжёт ребёнок. 

Но благодарно сжавши 
в ладонях, чёрствых, как панцирь, 
худые, прозрачные наши, 
лунные наши пальцы, 

поймёте, какой ценой, 
все муки снося покорно, 
рожаем вам пацанов, 
горяченьких, 
 как поковка! 

Я не здесь. 
 Я там, где ты... 
В парках строгие цветы. 
Строгий вечер. 
 Строгий век. 
Строгий-строгий первый снег. 

В первом инее Нева. 
Беспредельность. Синева. 
Чьи-то окна без огня. 
Чья-то первая лыжня. 

Опушённые кусты. 
Веток смутные кресты. 
И, медвяна и седа, 
вся в снежинках резеда. 

Длинных теней странный пляс 
и трамваев поздний лязг... 
Сладко-талая вода. 
Сладко-тайная беда. 

Неразменчиво прямой 
ты идёшь к себе домой, 
на заветное крыльцо, 
за запретное кольцо. 

Там тебя тревожно ждут, 
электричество зажгут, 
на груди рассыпят смех 
и с ресниц сцелуют снег... 

В ваших окнах гаснет свет. 
Гаснет чёткий силуэт. 
Гаснет сонная волна. 
Остаётся тишина. 

Остаётся навсегда 
в тихих блёстках резеда, 
строгий вечер, 
строгий век, 
строгий-строгий первый снег...